Сахалинские каторжанки. Мемуары 18+. Продолжение
Кусочек сердца
Учительница Антонина Марковна встала у доски и сказала:
— Теперь я ваша вторая мама, любить и наказывать буду также!
Меня очень пробрали её слова и настроили на философский лад. Я долго думала, сопоставляла и наконец пришла к выводу, что моя мама — Валя, а Антонина Марковна — просто строгая тётя и учительница. Потому что моя мама добрее, и у неё нет столько пасынков, для которых приходится резать своё сердце на тридцать три части.
«Если моё место в тридцать третьей части её сердца, — рассуждала я. — То какая я там? Небось, стою в углу — в том самом красном уголочке, как ненужный гвоздик, мешающий ему биться, да ещё сверблю своими вопросами! Карябаю...»
Мои вопросы и правда не нравились учительнице. Она пыталась спорить, нервничала, раздражалась. Я держала контроборону и замечала все недостатки школьной системы.
Благодаря усилиям всех учителей начальной школы, я научилась держать язык за зубами, и очень благодарна им за это. Но с той поры что-то обломилось внутри, я стала равнодушно смотреть на всю планету в целом и ждать смерти.
— Мама, когда я умру, то улечу отсюда навсегда, туда где кипит самая настоящая жизнь и где не надо притворяться убогой.
Мама Валя обнимала меня и говорила:
— Ну доня, ты же пуп земли, забыла? Ты и убогая — знаешь какая!
— Какая? — спрашивала я.
— Ты моя умочка! А давай поменяемся, ты будешь моей мамой, а я твоей дочкой.
— Нет, — говорила я. — Там, в другом мире моя душа наверняка старая-престарая. Дай хоть тут немножко побыть дочкой. Ладно?
— Ладно, — тихо соглашалась Валентина Николаевна. — А я не верю ни в какие души, я же практически коммунистка, сама ведь знаешь...
— Знаю. Не верить проще.
— Угу.
Дави по капельке раба
Антонина Марковна тяжёлой грудью нависла над первоклашками и с загадочным выражением лица, изрекла:
— Антон Павлович Чехов сказал: «Надо каждый день, изо дня в день по капле выдавливать из себя раба.» А что это значит, ребята? Это значит, что вы должны каждый день заставлять себя работать. Только рабский труд сделает вас людьми. А что в вашем случае труд? Учёба! Так вот, по капельке, по капельке и зубрите. Урок окончен. Завтра проверю ваш рабский труд, то есть домашнее задание. До встречи.
Я усталая прихожу домой:
— Мам, а я тоже должна рабски трудиться, как сказал Антон Павлович Чехов, иначе не стану людём?
— А как же доча! Вон, мы с твоим отцом после работы на грядки и пашем до ночи!
Я подозрительно покосилась на папку с лопатой, на мамку с вёдрами картошки в руках:
— А ты точно уверена, что вы оба стали людями?
Валентина внимательно оглядела мужа, свои вёдра, вздохнула и сказала:
— Иди, Инна, учи уроки. Не надо тебе на нас смотреть.
Мои канавы
Иду я в октябре в первый класс. Вдруг шпана меня окликает, не как обычно Зубчиха, а ласково:
— Инна, иди сюда, мы глубину у лужи измеряем!
С чего это столько внимания? Подхожу, три шпингалета у канавы стоят. Но я то все наши канавы знаю, они неглубокие:
— Отвалите, я в школу опаздываю!
— Погоди, Иннка, это необычная канава, глубокая. Наши сапоги до её дна не достали! Ну измерь глубину, у тебя вон какие сапожищи, намного выше наших!
Гляжу на свои ноги: сапоги как сапоги, ниже мальчуковых. Но ласковость пацанов уж больно на душу хорошо легла:
— Ладно!
И пру в канаву своими огромными сапожищами. Но уже через секунду начинаю понимать: «Никогда больше на лесть не куплюсь!»
Ушла я чуть ли ни по горло в эту канаву с вонючей, грязной жижей. Мальчишки меня вытащили и сразу растворились на урок. Решила и я в школу идти, захожу. Никто даже хихикать не стал, рты раззявили, смотрят. А учительница Антонина Марковна, в жизни много чего повидавшая, нисколечко не удивилась, сухо расспросила меня о происшествии. Затем вытряхнула портфель, учебники и тетради на батареях разложила. А горе-ученицу отправила переодеваться к тётке Верке Зубковой, которая у той самой канавы и жила. Тётя Вера тоже ничему не удивилась, наверное, жизнь такую же хорошую прожила. Она меня отмыла в тазу, переодела во всё мальчишеское: её сын Костик со мной в одном классе учился.
— Иди, племяша, померь ещё пару луж! — и отправила меня в таком наряжище не домой, а в школу.
— В школу, так в школу.
О чём горько пожалела, просидела я все перемены в классе: куда же приличная девочка таком виде высунется? И обидушка меня терзала великая: «Как могли эти две взрослые женщины заставить ребёнка позориться в мужской одежде!»
После уроков я до дому неслась! А мама, как ни странно, не оказалась такой же сдержанной женщиной, как тётя Вера и учительница, она целую истерику закатила, как будто что-то страшное произошло. И разговоров с тётей Ниной потом было аж на целый год. Ну и ладно, надо ж им в вечерние посиделки о чём-то говорить. Но я так и не поняла, по какому поводу мать больше всего ругалась: из-за того, что дочка могла утонуть или на тех двух тёток, которые не отправили меня домой, а заставили позориться?
«На меня матюгалась мамка или на них? На меня или на них? На меня или… На них!» — радостно решила я и побежала в магазин, разглядывать болотные сапожищи.
— Мала ты ещё для них! — фыркнула продавщица.
— Скоро вырасту!
Как я в октябрятах ходила
Вся школа парадно выстроилась, нас принимают в октябрята, а я кричу громче всех:
— Мы, вступая в ряды октябрят, торжественно обещаем учиться прилежно, не оставлять в беде товарища, быть чуткими и отзывчивыми, стараться приносить пользу своей семье, школе, городу и Родине. Обещаем! Обещаем! Обещаем!
На наши груди прикрепляют огромные звёздочки с юным Лениным, но мой завистливый взгляд косится на стройные ряды пионеров с их малюсенькими значками, но с такими модными, яркими, красными галстуками на шеях.
«Скорей бы вырасти!» — думаю я.
Нет, я не помню наши октябряцкие дела, но они точно были. Наверное. Неуверенна. Школу озеленяли? Так все классы её озеленяли. Ветеранов слушали? Так вся школа их слушала.
«Нет, октябрята — ерунда! Вот пионеры... Пионер — всем ребятам пример, а октябрята — поросята! Вон чё творят: все парты шариковыми ручками исписали! Нас же самих их раз в месяц отмывать и заставляют. Нет, мои морские свинки — это свиньи! А октябрята точно-преточно поросята. Ну скорей бы подрасти!»
Но зря я об этом мечтала. Ходила б и ходила себе маленькая горя не зная, бед не ведая. А?
А снег всё валя и валя
Мы с отцом сидим в хате за столом и едим с пылу с жару чебуреки, которые готовит мать. Хорошо, но скучно. Во дворе идёт снег. Батя выставился в окно и загундел:
— А снег всё валя и валя, а снег всё валя и валя...
Маме Вале это шибко не нравится, она раздражённо грозит мужу ложкой.
Я пытаюсь что-то понять, но понимаю, что ничего не понимаю:
— Как так, снег — Валя?
Но тятечка совсем уже завёлся:
— А снег всё валя и валя, а снег всё валя и валя...
— Это значит, что он нажрался, — объясняет мне мать.
Иван подмигивает и снова:
— А снег всё валя и валя, а снег всё валя и валя...
Внимательно смотрю на раскрасневшиеся щёки отца, то есть мужа мамы Вали, и до меня, наконец, доходит:
— Да любит он тебя! Вон как заигрывает.
Мамка вспыхивает, как спичка:
— Ещё чего! Нажрался просто.
Иван в ответ только крякнул — обиделся.
Как мы с отцом ходили за ёлками
За ёлкой я ходила с отцом. Мать говорила:
— Пора!
И мы шли. Я одевала валенки, лыжи и тютюхала за батей. Выбирали мы всегда какую-нибудь макушку у старой ели. Молоденькую отцу было жаль. Приглядывали самую красивую. Родитель лез наверх и пилил. Домой шли счастливые!
По дороге мне папа Ваня какую-нибудь ерунду про зайчиков и белочек выдумывал. Весело было.
А дома нас ждало всегда одно и тоже: мать выбегала на улицу, придирчиво рассматривала нашу макушку от ели, размахивала кулаками и материлась:
— Нет, вы гляньте на них! Все ёлки как ёлки прут, а эти двое обязательно косую и лысую притянут. Вон место пустое. Чьим задом будем дырку затыкать?
Отец самодовольно расхаживал вокруг ели и ехидно улыбался:
— Зато с шишками!
Я недостатков нашей ёлочки никогда не замечала (до тех пор, пока мать ни начинала нас в них носом тыкать). Но отец у нас молодец, он где-то веточку отпилит, где-то привяжет. И в наряженном виде наша макушка смотрелась, конечно же, королевой!
Потом приходили наши семейные друзья Каргаполовы и Бургановы. Они тоже придирчиво рассматривали нашу наряженную царицу и критиковали. После этого мы шли критиковать ёлки Бургановых и Каргаполовых. И только после этого наступал Новый год!
Новый год — это...
Новый год для сахалинских детей-семидесятников в шахтёрских посёлках — это ящики корейских зимних яблок в подвалах, ящик мандаринов, рыба кета под красным маринадом, обязательно живая ёлка, на которую выдавали маленький талон и нужно было самостоятельно её рубить, желательно с папой, а не с мамой. Хотя, один раз я рубила елку с мамкой. Воспоминания незабываемые, скажу я вам: две курицы на лыжах с пилами, а та, что поменьше, ещё и попроворней! А где был в ту зиму отец? То ли в больнице, то ли на учениях — не помню. Были тогда двухмесячные военные учения для старых, военнообязанных пердунов лет эдак до 45 лет. Нынче их давно уже отменили.
А ещё Новый год в посёлке Мгачи — это когда дружественные семьи приходят друг к другу в гости, и детям разрешается не спать всю ночь, слушать разговоры взрослых, танцевать вместе с ними, ждать деда Мороза с подарками (моего отца) и пить шампанское по чуть-чуть, с семилетнего возраста.
— Мам, а Толик водку со стола выпил! — пожаловалась я.
— Ах ты, гад! И сколько? — вспыхнула моя мамка.
— Полрюмки, — снова я.
— Толичек, ты живой? — мама Толика, тётя Нина.
— Живой, красный только, — сам Толик.
— Стыдно паршивцу! — мой отец.
— Это твоя паршивка, эка как скоренько на закадычного дружка настучала! — папа Толика, дядя Коля.
— Да если бы ни моя паршивка, сдох бы твой сыночек от пьянства!
— Это мой то сын — алкаш? А твоя вон сосёт и сосёт шампусик, стоит только отвернуться! — дядя Коля.
— Вы оба совсем уже охренели, дети ещё в школу не пошли, а вы их в алкаши записали! — тётя Нина.
— Правильно, путь школу закончат, а потом и спорьте, чей ребёнок больше пьёт, — разрешила спор моя мама, дала подзатыльники нам обоим, одела и выпроводила в тёмный-претёмный двор гулять — подальше от праздничного стола и взрослых, серьёзных разговоров.
Хорошо ночью на улице! Залезем в пещеру сугробную, которую всю неделю рыли, зажжем свечки и играем во взрослую жизнь. Но то секрет-секретный. Да, Толик? Это вам ни водку со стола тягать. За эти игры до сих пор нам обоим стыдно. Фу, Толик, фу!
Долгие проводы
Каргаполовы дружили с Зубковыми, Зубковы дружили с Бургановыми, а в итоге, всем трём семьям пришлось дружить вместе. И у каждой семьи были дети 1970 года рождения. У Каргаполовых — Толик, у Зубковых — Иннка, а у Бургановых — Ира. В гости друг к другу эти семьи ходили чуть ли ни каждый день, с детьми. Дети играли, играли и засыпали. А когда нужно было идти домой (в 12 ночи), двух отпрысков будили и сонными волокли домой. А хозяева дома, чаще хозяйка, провожали гостей. Дойдя до дома гостей, укладывали ребёнка спать и шли провожать следующих гостей. Укладывали второго ребёнка и шли провожать хозяев, а потом снова гостей. И так ходили туда-сюда до трёх часов ночи. Моцион типа, ага.
— А ведь завтра на работу.
— Не беда! Молодые ещё.
— Отоспимся на том свете.
Ну спите спокойно, мои родные.
— Да нет уж, Инна, не видишь, мы всё ходим и ходим по нашим любимым улочкам туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда...
Телефон
Каргаполовы и Бургановы жили в благоустроенных домах — пятиэтажках. Поэтому у них были телефоны. Когда они хотели идти друг другу в гости, то звонили и предупреждали. А в нашем частном секторе телефония, как гос.данность, отсутствовала. К нам гости ходили нахрапом, ну мы к ним так же. Уходя от нас, они говорили:
— Прощевайте, Зубковы! Ну а ежели чего, то звоните.
— Куда звонить? — всплёскивала руками моя мамка. — В таз стучать?
— Во-во, в тазик и звоните, придём!
Я смертельно завидовала всем, у кого есть телефон.
— Все люди как люди, звонят в трубку! А мы, видите ли, в тазик.
Такая несправедливость меня очень сильно угнетала. Правда-правда! До сих пор угнетённая хожу:
— В тазик мне звоните. Понятно?
Продолжение следует...
+7-962-125-15-15